Hayastan.com                
Hayastan.com Dating Club   Forum Chat Room
Music Advertising at Hayastan.com Wallpapers
Free Mail Service   News   eCards
  Make Home PageAdd to Favourites
  Leisure
  Chat
  Forum
  Games
 
  Useful
  Blogs
  Dating
  Dictionary
  E-Mail
  eCards
  Learn Armenian
  Online Radio
  Shop
 
  Downloads
  Cheats
  Fonts
  Music
  Ring Tones
  Wallpapers
 
  Webmaster's Corner
  Banner Network
  Counter
  Translator
  Link Directory
  Top Hayastan
  Web Services
 
  News
  News in English
  News in Russian
  Caucasus News
  Portal News
 
 

 



Armenian News Daily

Armenian Daily News in Russian
- Hayastan.com

Карен Агекян: Этническая нация: ценности и интересы
(часть вторая) Поле битвы Обратившись к такой масштабной теме, не стоит пытаться выстроить строгую логическую последовательность изложения от начала и до конца – здесь все увязано и переплетено и только при больших упрощениях может быть выстроено в цепочку. Необходимо возвратно-поступательное движение, чтобы постепенно обозревать и ощупывать неохватную тему с разных сторон. Иногда полезно забежать вперед, дать предварительное общее видение, что мы сейчас и сделаем – хуже всего, когда длинный текст выглядит отвлеченным теоретизированием, которое имеет мало общего с насущными проблемами сегодняшней реальности… Можно бесконечно спорить о метафизическом смысле истории, но трудно отрицать, что важнейшее ее содержание – борьба за власть и ресурсы различных сообществ (национальных, этнических, религиозных, сословных, классовых, профессиональных, территориальных и проч.), в большей или меньшей степени руководимых структурой управления (государство, Церковь, гильдия, профсоюз, политическая партия, общественное движение и проч.) и/или неформальными, целеполагающими группами активистов. При этом для мобилизации сообщества возникает необходимость формулировать его ценности и интересы. Популярное определение Бенедиктом Андерсоном наций как «imagined communities» (сообществ, которые можно только вообразить, представить) на самом деле относится к любым сколько-нибудь многочисленным сообществам, чьи размеры превышают возможность постоянных контактов всех со всеми. Каждый свободен считать одни сообщества «органичными», другие – «искусственными», но ни в какой период времени большое сообщество не было безусловной данностью, осознаваемой человеком с той же ясностью, как пол или собственное имя. В этом смысле вдохновенные тексты и речи представителей образованных элит разных эпох чаще описывают должное, чем сущее. Кем в первую очередь будет ощущать себя человек – армянином или тбилисцем, католиком или врачом, сотрудником транснациональной компании или гражданином страны – подобные вопросы периодически становились очень актуальными. Человек не может быть тем, другим и третьим в полном объеме и с полной силой. Пытаясь совместить в себе несколько идентичностей такого рода, он постоянно будет приходить к противоречию и к необходимости делать выбор в пользу одной из них. Ведь речь не просто о том, чтобы кем-то себя называть, хотя и это немаловажно. Членом большого сообщества можно считать того, кто разделяет его ценности, видит связь между своими личными интересами и коллективными. В результате разнообразных ситуаций практического выбора усиление и развитие одной идентичности практически всегда происходит за счет других. Почему одни чувства съеживаются и ссыхаются, теряя способность конкурировать с другими? Почему сообщества теряют людей, почему интересы и ценности утрачивают способность мобилизовывать на свою защиту? По замечательному определению Достоевского человек есть «поле битвы». Это верно в самых разных смыслах и измерениях: он не только поле битвы Бога с дьяволом, как считал писатель, – он часто становится полем, где борются друг с другом разные идентичности. Выбор всегда остается за человеком и производится постоянно в череде социальных микрособытий, исподволь подготавливая принципиальный выбор в моменты принятия им жизненно важных решений. Суммируясь друг с другом, совершенные или несовершенные поступки множества людей в значительной степени определяют судьбу сообщества. Таким образом полем и объектом борьбы можно считать не только внешний мир – в целом и в его отдельных плоскостях, фрагментах и проявлениях, - но и внутренний мир каждого человека. В этой борьбе постоянно присутствуют два неразрывно связанных аспекта: борьба ценностей и борьба интересов. За проповедями о том, что конфликтность переходит в гармонию интересов и сосуществование ценностей, за любой картинкой «мира и дружбы», «процветания и развития» кроется усиление одних сообществ за счет целенаправленного ослабления и «разоружения» или естественного «старения» других. Однако в последние десятилетия набирала силу и распространялась в пространстве новая важная тенденция ослабления больших сообществ как таковых. «Уплотнение» и «разжижение» больших сообществ В свое время натуральное хозяйство, неразвитость коммуникаций, слабость информационных потоков приводили к тому, что большие сообщества оставались раздробленными на отдельные локальные фрагменты. Некоторое единство между такими фрагментами устанавливалось только в силу внешних обстоятельств в пору катаклизмов – быстрого распада или формирования держав, природных бедствий, войн, гонений, массовых миграций, обращения в новую веру, каких-то масштабных «программ», осуществляемых деспотической властью. Тогда активизировались коллективные инстинкты больших сообществ, заставлявшие их фрагменты действовать единообразно. В остальное время круг «своих» ограничивался сельской общиной, а в городах – соседями по кварталу, приходской общиной церкви, цехом ремесленников и проч. По мере социально-экономического развития и урбанизации отдельные местные общины втягивались в единый организм общества. Локальные группы со схожими характеристиками сливались в полноценные большие сообщества, возникало коллективное самосознание. В новых условиях резкого роста социальных контактов люди гораздо легче воспринимали идею общих интересов, необходимость солидарности и мобилизации для совместных действий. Одновременно огромные массы людей получили возможность осуществлять выбор «с кем и за кого» вместо прежнего автоматизма принадлежности. Все это давало толчок развитию самых разных политических идеологий, каждая из которых предлагала свою картину мира и свою мотивацию борьбы. Следующий исторический этап начался где-то раньше, где-то позже, выражен где-то слабее, где-то сильнее, но уже полностью охватил по крайней мере весь «христианский мир», уже достаточно давно секуляризованный. Набрал полные обороты обратный процесс эрозии больших сообществ, каждая личность становится все более самодостаточной и обособленной. С началом процесса, который Зигмунт Бауман называет «разжижением» общества, все сложнее говорить о рабочем классе, этнической нации, сообществе верующих не как о статистическом множестве людей, определяемом набором характеристик, а как о реальной действующей силе. (По аналогии с этим «разжижением» больших сообществ предыдущую стадию можно назвать «уплотнением».) «Как это ни парадоксально, но внутренний позыв личности распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению, подкрепленный давлением извне, может приводить к уменьшению зависимости судьбы человека от его воли. Поскольку обособленность есть враг общности, эти позывы и это давление уводят мысли и поступки людей в сторону от коллективно устанавливаемых условий, определяющих цели и перспективы их индивидуальных решений и действий. Эти позывы и давление принижают значение социальных причин и коллективных действий, приводят к тому, что состояние общества в целом не учитывается человеком при составлении его жизненных планов. Они подталкивают человека к мысли, что коллективные, согласованные действия не могут принести ему никакой пользы…» (Зигмунт Бауман. Индивидуализированное сообщество. Предисловие к русскому изданию). Человеку предлагается все больше вариантов членства в самых разнообразных сообществах. Значимость в его жизни больших сообществ привычных типов (этнонациональных, классовых, религиозных), объединяемых как устойчивыми ценностями, так и материальными интересами (борьбой за ресурсы и власть), оказывается сопоставимой со значимостью сообществ «клубного» типа, не имеющих под собой иной основы, кроме вкусов и пристрастий, – сообществ фанатов футбольной команды или рок-группы, любителей горного туризма или знатоков чая, поклонников компьютерной игры или языка программирования. Социальные сети представляют собой идеальный инструмент для рождения подобных сообществ, которые формируются вокруг самых разных тем, объединяя в виртуале тысячи людей. И для конкретного человека его принадлежность к этнонациональному сообществу может оказаться гораздо менее актуальной темой, чем, например, принадлежность к виртуальному интернет-сообществу любителей мультфильма «South Park», где выкладываются и обсуждаются старые и новые серии. Иногда между «клубными» сообществами генерируются мини-«войны», конфликты с применением насилия, как, например, между группировками футбольных фанатов. «Войны» совершенно искусственные, поскольку здесь нет конфликта интересов, нет борьбы за материальные ресурсы и власть. Энергия спортивного фанатства по сути является энергией бегства от реальной жизни. И эта энергия настолько велика, что политики пытаются мобилизовать массы, имитируя лозунги болельщиков: например, «Forza Italia» и его клоны - «Россия, вперед», «Առաջ Հայաստան». В подавляющем большинстве случаев пребывание в «клубном» сообществе не несет с собой никаких обязательств. Так или иначе «игра в обязательства» не меняет сути, она состоит в уходе от конфликтов, проблем и обязательств реальности. Принципы членства в «клубных» сообществах начинают распространяться на членство в размывающихся больших сообществах, которые предполагали долговременные ценности и интересы. Когда принадлежность к Армянству все больше становится в «новой» диаспоре поводом для отдыха от повседневности и приятного времяпрепровождения, это может привлечь в сообщество больше людей. С другой стороны – это существенно меняет суть слова «армянский» в названии такого сообщества. Политические, военные, экономические успехи Армении становятся предметом чисто спортивного «боления», а элементы армянской культуры – чем-то вроде атрибутики футбольного клуба или любимой музыкальной группы. Здесь важно видеть не личностные или поколенческие недостатки, даже в первую очередь не издержки диаспоричности, но глобальную тенденцию определенного этапа истории. Это переход от общества прогресса к обществу потребления (часто говорят о переходе от модерна к постмодерну), с принципиальным переводом фокуса с общего интереса на частный (сравним внимание и интерес людей к прогрессу фундаментальных наук, освоению космоса в 1960-х годах и сегодняшнее внимание к здоровому питанию, здоровому образу жизни). Рональд Инглхард считает, что «на первый план выдвигаются самовыражение и качество жизни», считая эти ценности «постматериальными». Постматериальны они или нет, но любые ценности индивидуального Я воплощают собой потребительство в той степени, в какой это Я перестает отождествлять себя с чем-то большим, что важнее его самого. Исследователи отмечают, что идентичность становится все более нестабильной, все менее привязанной к конкретному социуму и конкретной культуре и почти полностью превращается в набор изменчивых предпочтений, где поле выбора глобально. Падает доля ценностей, связанных с ощущением своих неразрывных связей с сообществом, готовностью эти ценности отстаивать. Они девальвируются на уровень индивидуальных пристрастий и вкусов. В своей речи при получении премии Эдмунда Бёрка «За служение культуре и обществу» (апрель 2012 г.) политик и мыслитель Генри Киссинджер говорит об идентичности, которая «образуется согласием случайных «друзей» на нашей страничке в социальной сети». Такое Я оценивают как фрагментированное, децентрализованное. Частицы различных идентичностей могут уживаться в человеке хотя бы потому, что ни одна идентичность не воспринимается им «всерьез», не побуждает к какому-то постоянному участию в каких-то коллективных действиях, принятию на себя минимальных обязательств. По мере ослабления советской системы, с ее ограничениями и запретами, на всем пространстве, которая она прежде контролировала, резко усилилась значимость религии и этничности. Но после естественного всплеска их сплачивающая и мобилизующая роль очень быстро стала падать и здесь. С одной стороны, они были превращены в декларативный официоз теми, кто оказался у власти и при власти, с другой – были «приватизированы» миллионами людей, став важной частью их идентичности, но так, что индивидуум при этом оказался «никому ничего не должен». «Уплотнение» больших сообществ – их «разжижение» – малые локальные общины. Общий – частный – общинный интерес. Прогресс – потребительство – гомеостаз бедности. Коллективное самосознание – его «остывание» – его отсутствие и вспышки коллективных инстинктов. С некоторыми оговорками это позволяет говорить о повторяющихся в истории циклах. Применив распространенные в последние десятилетия термины, можно определять их как переходы между обществами домодерна, модерна и постмодерна (армянскую действительность в этих терминах последнее время успешно рассматривает политолог hАйк Баланян). Одни и те же процессы на разных этапах приводят к противоположным последствиям. Точно так же, как одинаковые процессы жизнедеятельности человека в зависимости от возраста ведут или к росту и развитию, или к старению. Под флагом борьбы за право и свободу мобилизовывались нации и классы, которым технологический прогресс и экономическое развитие позволили достичь критической степени «плотности». Тот же самый вектор развития экономической, социальной, информационной сред позднее оказался причиной процессов «разжижения» и атомизации. Солидарность в «мире современности» В критические для государства моменты, в том числе в пору его становления, власть наряду с лояльностью подданных или патриотизмом граждан обращалась к ценностям и солидарности доминирующих сообществ. Однако оно стремилось сохранить за собой монополию в политическом поле и при разнородности населения обычно отрицательно или более чем осторожно относилось к их консолидации и выходу на это поле. По мере становления демократии и гражданского общества в «мире современности» здесь была легитимизирована возможность больших сообществ защищать и продвигать свои интересы, не затрагивая интересы других. Но государство продолжало видеть в этих сообществах конфликтный потенциал и считало важной своей задачей развитие гражданской идентичности и единого гражданского сообщества за счет деполитизации религиозных, расовых, этнонациональных, региональных, классовых различий. В условиях равенства прав и общего роста благосостояния жесткие границы между большими сообществами постепенно размывались. Политические интересы все меньше определялись принадлежностью к такому сообществу и все больше статусом гражданина. Ослабление связей и сокращение обязательств внутри больших сообществ действительно способствовали изживанию многих внутренних конфликтов. В странах с давними и устойчивыми традициями государственности и гражданственности жизнь населения продолжали организовывать существующие системы и структуры государства и гражданского общества. Правда, с течением времени оказалось, что падение солидарности внутри больших сообществ только временно пошло на пользу солидарности гражданской. В условиях роста благосостояния и снижения конфликтности солидарность как таковая начинает ощутимо слабеть. Согласно Инглхарду переход к «постматериальным ценностям» стал возможным в результате «беспрецедентной экономической и физической безопасности послевоенной эпохи». Есть все основания утверждать, что эта эпоха началась не ранее 1970-х годов, но главное в другом. Не совсем правильно вести речь именно о безопасности. Античный раб, крепостной крестьянин в России не чувствовали себя физически в опасности до тех пор пока оставались на своем месте и в своей функции. Источником конфликтов в истории была не столько забота о безопасности, сколько борьба сообществ за ресурсы и власть (в том числе освобождение от чужой власти). Солидарность и мобилизация больших сообществ были связаны не только с защитной реакцией на угрозу, но и с активной, наступательной борьбой. Соответственно, речь надо вести о тесной связи солидарности и конфликтности и неизбежном угасании первой при погашении второй. При этом выхолащивается идея прогресса, сменяясь культом материального и духовного потребительства. Возникает устойчивое равнодушие к большой политике наряду со всплесками внимания к микрополитике во имя ситуативных интересов локальных, мелких групп. Наконец, падает значение самой государственности – ее функции постоянно сокращаются. Вместо конкретных структур организации и управления, хотя бы формально несущих конкретную ответственность перед гражданами и подотчетных им, жизнь людей все в большей степени определяет нечто неясное и неконтролируемое: действия стихийных сил глобальных рынков, международной бюрократии, интересы мировой финансово-промышленной элиты. Однако запас устойчивости традиционных макросистем и макроструктур «мира современности» пока еще не позволяет всем этим явлениям вырасти там до размеров критической угрозы. При размывании прочих типов солидарности обязательства гражданина по отношению к государству продолжают действовать. Не только в силу исторической инерции, но также в силу того, что обществу потребления государство пока еще нужно в качестве «здания» со стенами, фундаментом, крышей и подведенными коммуникациями. Два варианта трансформации Что касается молодых национальных государств – таких, как Армения, находящихся на одном цивилизационном поле с «миром современности», – здесь все гораздо опаснее (эту тему мы уже затрагивали в № 38 нашего журнала). Таким странам предлагают сразу воспользоваться готовыми достижениями «мира современности» в том виде, который соответствует началу фазы «старения», «разжижения» в жизненном цикле общества. Не только моделями организации экономики, государственной власти и общества, но системой ценностей, ориентированной на максимально эмансипировавшуюся личность. Личность, для которой закончился полный цикл освобождения от «диктата» религиозной, этнонациональной, классовой коллективности. Самым активным проповедником этих моделей и ценностей в Армении уже давно является нынешний премьер Тигран Саркисян: «В постиндустриальном мире значение человеческого фактора резко увеличивается. Очевидно, что думающий человек для проживания будет выбирать ту территорию, которая обеспечит ему максимально комфортные, в его понимании, условия. Резкое возрастание мобильности передвижения позволяет быстро покидать те места, где условия жизни его не устраивают. Массовость подобных явлений приведет к необходимости передачи полномочий по принятию решений об обустройстве территории исключительно на местные уровни управления. Решения о канонах сосуществования и сожительства будут приниматься на уровне отдельных общин, и они, в свою очередь, в большей степени будут носить культурологический/социальный характер. Иными словами, неизбежно возникновение таких социально-культурных общностей, которые самостоятельно будут регламентировать поведение и условия жизни. Вмешательство бюрократического аппарата в регулирование отношений внутри отдельной общности станет бессмысленным, а попытки чрезмерного внешнего регулирования – опасными» (статья «Конец государства (или новая форма организации общества)»). Об этом, безусловно, говорится и пишется в контексте «рывка» страны в «будущее». Тему «рывка» или «скачка» здесь придется затронуть. В свое время советская власть организовала для народов Средней Азии «скачок» из раннего феодализма прямиком в большевистский социализм. Теперешние варианты «скачка» не выглядят на первый взгляд абсурдными, поскольку сегодня на «временной периферии» налицо множество примет современной жизни (от Интернета до визуального образа столичного центра, отдельных качественных шоссейных магистралей, элитных учебных заведений). При всем этом в смысле государственного и общественного строительства большинство из «периферийных» стран находятся в ином веке. Государство и общество отчасти органичны, отчасти технологичны. Воплощением технологичности можно считать, например, мобильную связь или Интернет. При минимальной грамотности можно уверенно пользоваться и тем, и другим независимо от социальной среды – с равным успехом это могут делать жители мирового мегаполиса или минимально «продвинутые» туземцы в дельте Амазонки. Воплощением органичности можно считать, например, этническую нацию, которую никакими ухищрениями политиков и политтехнологов невозможно сконструировать на пустом месте. Органичность-неорганичность целенаправленной трансформации, политической или экономической, ничего общего не имеет с противопоставлением заимствованного «чужого» аутентично «своему». Применение чужого опыта, адаптация извне ценностей и моделей – не только экономических, но и политических, социальных, религиозных, культурных, идеологических – постоянно имели место на протяжении истории. К примеру, о российском самодержавии, как синтезе различных начал, писали многие русские историки. Сейчас часто цитируют религиозного философа и историка Георгия Федотова, который говорил, что с концом ордынского ига ханская ставка была перенесена в Кремль. В своей работе «Россия и свобода» (1945) он писал: «Московское самодержавие, при всей своей видимой цельности, было явлением очень сложного происхождения. Московский государь, как князь Московский, был вотчинником, «хозяином земли русской» (так называли еще Николая II). Но он же был преемником (не в смысле династического преемства, а в смысле заимствования модели. – К.А.) и ханов-завоевателей, и императоров византийских. Царями называли на Руси и тех, и других. Это слияние разнородных идей и средств власти создавало деспотизм если не единственный, то редкий в истории». Адаптация заимствованных моделей власти совершенно не исключала того, о чем говорил Ключевский в своих лекциях «Курса русской истории» о московских великих князьях: «…совпадение их земельных стяжений с пределами Великороссии волей-неволей заставляло их слить свой династический интерес с народным благом, выступить борцами за веру и народность». Здесь важнее всего формулировка «волей-неволей», которая прекрасно характеризует вполне возможную органичность сплава личного или группового интереса, адаптации чужих моделей и борьбы на благо формирующегося сообщества. Такое единство, которое в истории часто складывалось «волей-неволей», через некоторое время становилось вполне органичным принципом, освященной временем традицией, которая виделась совершенно аутентичной – верные ей люди шли во имя нее на лишения, жертвы, смерть. При адаптации новой модели уже приходилось преодолевать такую укоренившуюся традицию, как это было в случае петровских реформ в России или в ходе греческого национально-освободительного движения в Османской империи, когда пришлось перейти от православного «ромейского» сообщества, «румского миллета» к этнонации эллинов. При попытках трансформировать государство и общество важен не столько вопрос о модели – полностью ли это отечественный «продукт» или в значительной степени «импортный». Всякий «рывок» по природе своей есть разрыв с предшествующим, разрыв определенной традиции. Сколь бы насущной ни ощущалась большинством необходимость перемен, конкретный проект, если он рождается внутри страны, всегда рождается в какой-то узкой элитной группе. Нет оснований говорить о связи идеи с почвой только потому, что по ней ходят ноги родившего идею человека. Вопрос об органичности заранее решить нельзя, ответ выясняется только в ходе реализации проекта. Успешно прижившееся получает право считаться органичным, отторгнутое – нет. Первый действительно актуальный вопрос по поводу «рывка»: величина и источник материального ресурса обеспечения (рабский труд, колонизованные территории, иностранные кредиты, государственные программы трудовой мобилизации населения и проч.). Второй вопрос: инстанция реального контроля и управления основными параметрами процесса (имперское или национальное, свое или чужое государство, надгосударственная организация, банки-кредиторы и проч.). Говоря о модернизации советских Закавказья и Средней Азии (где формально существовала своя «государственность» с ее атрибутами), поствоенной Западной Европы, посткоммунистической Восточной Европы или будущих восточноазиатских «тигров» (Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур), мы видим разную роль внешнего центра (центров), но она все равно важнейшая. Соответственно, речь идет о его интересах в качестве центра огромной системы, которую можно назвать политической гиперсистемой, в отличие от макросистем, которые не ставят себе целью охват все новых и новых пространств. В концептуальном плане, если отвлечься от множества отличий и особенностей, главный интерес гиперсистемы состоит в расширении пространства интеграции или как минимум пространства контроля по ключевым параметрам. Сравнивая вклад ресурсов извне, мы можем различать на «временной периферии» разные категории стран – одни предназначены к политической интеграции в гиперсистему, другие – к контролируемой изоляции и ограниченному использованию, относительно третьих вопрос выбора между двумя опциями остается для внешнего центра пока еще открытым. В любом случае цель никак не состоит в укреплении местного суверенитета, поскольку он вредит интересам центра хотя бы только непредсказуемостью суверенного субъекта. Недаром Тигран Саркисян, настойчиво пропагандируя сокращение функций (а тем самым и ответственности) суверенного государства, смещает фокус не только на микроуровень, в сторону «самореализующегося» субъекта, но одновременно и на «макроуровень», повторяя, что «субъектами мира уже являются не государства, ими становятся цивилизации (то есть гиперсистемы. – К.А.)». Нарастание экономической, финансовой и прочей связности мира, естественно, ставит перед любым центром силы по сути ту же задачу, которую ставило перед собой государство по отношению к большим сообществам. Ему предпочтительно было деполитизировать такие сообщества, размывая границы между ними, тем более что для этого возникли объективные предпосылки. Точно так же в условиях глобальных рынков и глобальных амбиций центров гиперсистем этим центрам важно десуверенизировать национальные государства, делая границы между ними прозрачными – опять-таки объективные предпосылки для этого есть. Даже в случае формального успеха результат такого «рывка» имеет для страны гораздо больше минусов, чем плюсов: резкие диспропорции между развитием экономики и политической системы, между применением высоких технологий и обеспечением безопасности государства. Если «экономическое чудо» неспособно само себя защитить, если оно держится на клановой психологии внутри и военно-политическом «зонтике» извне, его трудно считать образцом успеха. Удержание даже таких результатов ускоренного развития модернизации напрямую увязано с существованием гиперсистемы и ее центра. При схлопывании системы их в основном постигнет судьба карточного домика, из-под которого выдергивают скатерть. Конечно, достаточно примеров провального в конечном итоге «рывка», основанного на использовании внутренних ресурсов и собственного контроля. Такой вариант никак не повышает вероятность успеха. Но нас в первую очередь интересует цель – в данном случае это как раз укрепление суверенитета и мощи государства. И вовсе не потому, что трансформацию изнутри затевают «хорошие парни», а извне – «плохие». Со стороны власти и/или других влиятельных элит внутренний проект обычно мотивирован ростом уязвимости государства, которую они непосредственно ощущают как собственную уязвимость перед внешними силами. (В Армении власти в действительности не нужны никакие «рывки вперед», здесь у нее совершенно другие тревоги – она осознанно ищет обеспечения своей легитимности извне и видит преодоление собственной уязвимости в обслуживании интересов внешних центров силы.) При относительном успехе серии внутренних трансформаций так или иначе создается, развивается, набирает мощь и суверенность материальное «тело» государства, которое потом может быть национализировано, как после французской революции 1789 года была национализирована монархия Бурбонов. Здесь важно, что национализируется вся система целиком, пусть даже отдельные ее части оказываются поврежденными или сломанными в ходе национализации. Если же центр находится вовне – там же вовне находятся несущие конструкции системы и моторы развития. При желаемой или вынужденной эмансипации от центра окраине удается «национализировать» только часть отдельных деталей развалившейся конструкции. Внешне благополучная эмансипация Чехии после распада империи Габсбургов, закончилась тем, что через два десятка лет после независимости чешское государство было в мгновение ока без проблем проглочено нацистской Германией. Про то, чем закончилась советская модернизация Армении, говорить излишне. Все «прелести» 1990-х годов в Армении объяснялись в первую очередь не тем, что власть «удивительным образом» оказалась в руках неподходящих людей, не переходом от социализма к капитализму (точнее от периферийного «социализма» к периферийному «капитализму»), а характером предшествующих десятилетий модернизации: гиперсистема, управление из внешнего центра. Даже такой результат модернизации, как человеческий ресурс, который мог бы оказаться в независимом государстве «в сухом остатке», тоже в немалой степени утек через границы. Конечно, множество «больших сообществ», особенно этнонациональных и классовых, политически созрело/реанимировалось как раз в периоды модернизации империй XIX-XX веков, однако это было не «заслугой» империй, а особенностью эпохи, ее доминирующих трендов, о чем подробнее будет сказано чуть ниже. В нынешнюю эпоху и гиперсистемы работают по иному, и – самое главное – общество в «мире современности» переживает иную фазу развития. Таким образом, суть вопроса ускоренного развития на «временной периферии» в двух противоположных целях «рывка» – ослабление или укрепление суверенности. При внутреннем проекте дефицит ресурсов, безусловно, требует более высокой мобилизации, поскольку именно трудовой ресурс способен восполнить даже значительный дефицит всех остальных. Власть (к примеру, в Северной Корее) может проводить такую мобилизацию самыми жестокими и бесчеловечными методами, может пренебрегать интересами населения. Она может попирать его свободу еще в большей степени, чем внешний центр силы, меньше учитывать местные социальные и культурные традиции. Удается ли совместить борьбу за формирование материального «тела» страны, обеспечение суверенитета государства в мире и внутреннюю борьбу за суверенитет народа в государстве? Или эти задачи оказываются конфликтующими? Или два процесса разделяется во времени? В любом случае это дорога тяжелой борьбы с внешними и внутренними противниками, дорога жертв, лишений и т.п. В самом слове «суверенитет» весь этот путь через «кровь, пот и слезы» заложен с практической очевидностью. Воля к суверенности Здесь важно отметить, что именно воля к суверенности, ее приоритетная ценность отличают этнонациональное сообщество от прочих больших сообществ. Бессмысленна сама постановка вопроса о суверенитете по отношению к расовому, классовому, религиозному, профессиональному и прочим сообществам. Причина заключается в основополагающем принципе кровно-родственной связи. Именно он дает этнонациональному сообществу материальную, генетическую основу для психологического ощущения самотождественности в веках и тысячелетиях, позволяя видеть такое сообщество через метафору «коллективной личности». Сейчас в науке принято отрицать реальность кровно-родственной связи между отдаленными друг от друга во времени поколениями этноса, ставить под сомнение многие эпизоды этнонациональной истории, предполагающие разного рода цепочки преемственности. И тем не менее вот что пишет Энтони Смит: «Преемственность между нацией и ее этническим прошлым, которую поддерживают, невзирая на реальные трансформации, такие реконструкции прошлого, предполагает более глубокую потребность, стоящую над индивидами, поколениями и классами, потребность в коллективном бессмертии через последующие поколения (…). С помощью сообщества истории и судьбы воспоминания могут оставаться живыми и дела – сохранять свою славу. Поскольку только в цепи поколений тех, кто соединен исторической и квазиродственной связью, индивиды надеются достичь бессмертия в эры сугубо земных горизонтов. В этом смысле формирование наций и подъем этнических национализмов больше похожи на институционализацию (внедрение чего-либо в социальную систему или общество через некоторое учреждение или планомерный процесс. – К.А.) упорядочения, формализации и стандартизации общественных связей и отношений «суррогатной религии», чем на политическую идеологию, и поэтому имеет большую продолжительность и больший потенциал, чем мы хотим признать». О правомерности определения этнонационализма в качестве квазирелигии мы еще поговорим. Пока отметим признание Смитом ключевой роли представлений о родственной связи. Гарантировать бессмертие невозможно, но к нему, безусловно, приближают преодоление уязвимости и распоряжение каждой «коллективной личности» собственной судьбой, то есть суверенитет. Такая цель по сути полярно противоположна целям любой гиперсистемы: интеграция и контроль. Враждебное сообщество, враждебное национальное государство стремятся лишить этнонацию важных ресурсов, а в предельном случае – уничтожить. Гиперсистема, в поле интересов которой оказывается этнонация, стремится (нередко через политику ускоренного развития) разрушить ее изнутри, в головах. Деполитизировать, оскопив «коллективную личность», лишив ее воли к суверенности. Советская «коренизация» (приоритет местных кадров, местных языков) была, как и НЭП, временным тактическим ходом большевиков для скорейшего внедрения новых порядков и новой идеологии. Впрочем, в гиперсистеме проекты развития этнонациональной культуры, как и проекты регионального экономического развития, часто идут рука об руку с проектами деполитизации и оскопления этнонации. Всякая макроструктура управления, от государственной и церковной до партийной и профсоюзной, имеет естественную тенденцию в определенной степени обосабливаться и частично переключать свою деятельность на собственный интерес. В этом смысле между «государственным интересом» национального государства и «национальным интересом» всегда есть некоторый «зазор», который может вырастать до огромных размеров. Этот «зазор» часто используется внешними силами для ослабления авторитета национальных элит и макроструктур управления (при наличии последних). Они стремятся представить суверенитет как корыстную, архаичную и нереалистичную «в наше время» цель «чуждых народу» элит или столь же чуждой ему государственной власти. Ради этой якобы ложной цели приносятся в жертву «подлинные интересы народа», который на самом деле вместе с другими хочет строить на земле коммунизм, глобальное демократическое общество или «империю Света и Добра». Ведь только так люди смогут прийти к «счастью»… С помощью набора образов «простого человеческого счастья» маниакальные «гиперцели» глобальной социальной инженерии пытаются сплавить все с тем же потребительским инстинктом в человеке. При этом рассчитывают контролировать разжижающую силу потребительства, направляя его против идеи национального суверенитета. Устранение политики и идеологии Однако такой сплав абсолютно противоположных по природе начал - потребительства и идей, предназначенных быть «знаменем» гиперсистемы, оправдать ее существование и ее экспансию – не может быть устойчивым. И здесь вступает в действие новый фактор – развитие производительных сил достигло такого уровня, что даже политические гиперсистемы с их ядерным оружием, миллионными армиями, спецслужбами, структурами управления и контроля над огромными пространствами и множеством граждан оказываются безнадежными «легковесами» по сравнению с совокупным потенциалом мирового предпринимательства (от ТНК до мелких «частников»), силами мировых финансовых и сырьевых рынков, которые все в меньшей степени поддаются контролю политических акторов. Конечно, в рыночной экономике имеет место конкурентная борьба, векторы интересов разнонаправлены, и у нас, казалось бы, нет оснований объединять все компании в единого «актора», ставя его на одну доску к такими акторами как США или Китай. Однако у предпринимательского мира есть один фундаментальный общий интерес: он живет и развивается прежде всего за счет потребления. И культ индивидуального потребительства – его общая религия. Прозелитизм этого культа в конечном итоге ослабил не только всех акторов политического поля, но стал обесценивать само поле в целом. Именно в этом смысле надо понимать слова Зигмунта Баумана: «Плавка твердых тел» привела к прогрессирующему освобождению экономики от традиционных связей с политическими, этическими и культурными условиями. (…) «Твердые тела», чья очередь быть брошенными в плавильный тигель настала и которые уже находятся в процессе плавления в наше время – (…) есть связи, соединяющие индивидуальные действия в коллективные планы и действия – паттерны коммуникации и координации между индивидуальными действиями линиями поведения с одной стороны и политическими действиями коллективов людей - с другой (…) Любая плотная сеть социальных обязательств, и особенно основанная на территориальном принципе, является препятствием, которое необходимо убрать с пути» («Текучая современность». Предисловие). Раньше это касалось больших сообществ, потом перешло на национальные государства, на очереди – гиперсистемы с их центрами силы. Потребительство напрямую апеллирует к природным человеческим слабостям и в этом смысле едино по своему духу. Бессмысленно делить потребности и товары на «естественно необходимые» и «искусственные» - эта мнимая граница быстро меняется со временем. Страстное желание поменять «бентли» на «феррари» имеет ту же основу, что и желание сменить старые лапти на новые. Не только финансово-промышленным корпорациям, которых иногда представляют в виде монстров, но всем, кто вовлечен в предпринимательскую активность (это миллионы людей, а не горстка баснословно богатых «мудрецов», якобы плетущих дьявольские заговоры против человечества) удобен человек как чистый потребитель, с сознанием, не отягощенным никакими «измами», идеологиями, убеждениями, которые потенциально всегда будут порождать конфликты. К этому миру относится и пресловутый «Макдональдс»; и крохотная закусочная в провинциальном городишке где-то у черта на куличках, где муж с женой одновременно хозяева и работники. И компания «Apple»; и бригада из трех ребят, которые просто дают объявления и ставят оконные стеклопакеты. Многое из того, что даже в провинции пренебрежительно не станут называть предпринимательством, все же является таковым, и мизерные величины, суммируясь, дают огромную, которая действует в резонанс с совокупным потенциалом крупных компаний. Пусть даже такие «предприниматели» еле сводят концы с концами, у них нет возможности ни лоббировать в политике свои интересы, ни продвигать какую-то свою линию в обществе. Но им тоже жизненно нужны потребители, которые завтра потребляют больше, чем вчера. Для духа предпринимательства крайне выгоден абсолютно бесконфликтный мир, где он безраздельно господствует в единстве со второй необходимой половиной – духом потребительства. Ошибочно думать, что бедный человек или основное население бедных стран не участвуют в обществе потребления, не заинтересованы в нем. Так или иначе такие люди имеют представление о товарном изобилии, мечтают приобщиться к нему, потребляют все вместе огромный объем суррогатных, контрафактных товаров, имитирующих «фирменные». Короче, живут потребительскими ценностями. Колоссальные миграционные потоки связаны за редкими исключениями не с угрозой голодной смерти или политических преследований, а с желанием попасть в «общество потребления», хотя бы в качестве людей второго-третьего сорта. Когда-то очень выгодными были военные заказы. Но с ростом уровня благосостояния среднего человека самым прибыльным делом оказалось обслуживать его запросы, формировать и удовлетворять его новые потребности – в мобильных телефонах. эпилляторах. «i-pad»-ах, пище без консервантов, в одежде, музыке, напитках, желании позагорать на пляже и т.д. Не только корпорациям важно, чтобы в любой, даже самой географически далекой стране на «временной периферии» человек жил ценностями «мира современности», то есть был потребителем с непрерывно расширяющимися и обновляющимися потребностями. К такому завоеванию периферии подключается множество людей на месте – производителей по лицензии, распространителей, дилеров, ремонтников, настройщиков, имитаторов поддельной продукции, монтажников наружной рекламы, специалистов, работающих по аутсорсингу и проч. Индивидуализм настолько созвучен потребительству, а любые виды солидарности и обязательств настолько мешают ему, что на очереди встала уже и семья в ее современном минималистическом варианте В свежей статье из британской «The Guardian» «Почему капитализм хочет, чтобы мы были одинокими?» Эван Моррисон пишет: «С 60-х годов быть холостым считалось радикальным выбором, формой бунта против буржуазного капиталистического конформизма. Как говорит социолог Жан-Клод Кауфманн (Jean-Claude Kaufmann), переход от семейной жизни к сольным образам жизни был частью "непреодолимой движущей силы индивидуализма". Однако, эта свобода выглядит гораздо менее чарующей, если смотреть на нее через призму запланированных перемен в консьюмеризме. Сегодня есть экономический смысл в том, чтобы убедить народ жить в одиночестве. Одиночки потребляют на 38% больше продуктов, на 42% больше упаковочного материала, на 55% больше электричества и на 61% больше газа на человека, чем семьи из четырех человек. Об этом говорится в исследовании, проведенном Цзяньго Лю (Jianguo Liu) из Мичиганского университета. Теперь в США одинокие люди между 25 и 34 годами, никогда не вступавшие в брак, опережают людей в браке на 46%. Развод представляет собой растущий рынок: одна распавшаяся семья означает, что теперь два дома должны покупать - два автомобиля, две стиральных машины, два телевизора. Дни полной семьи как идеальной потребительской единицы сочтены. Капитализм погружается в стагнацию, и корпорации осознали, что теперь есть два новых русла роста: во-первых, на развивающемся рынке одиночек, и, во-вторых, в потворстве разводам и концепции индивидуалистской свободы. Это заметно в переменах в рекламе - целевой аудиторией для таких разных продуктов, как бургеры и отпуск, становятся одинокие, в особенности - одинокие женщины. Новая реклама Honda и Citibank противопоставляет совместной жизни процесс самопознания в одиночестве и отсрочку создания отношений. (…) Теперь консьюмеризм требует от тебя одиночества, потому и продает его как нечто сексуальное». В движении к бесконфликтному миру благополучных потребителей помогает глобальная информационная среда. Ее развитие обеспечивается прежде всего усилиями корпораций, как средства рекламы, продвижения товаров и услуг, пропаганды потребительства. Хотя на первом этапе велик был вклад военно-политических «центров силы», по прежнему рассматривающих ее как средство контроля и управления, сбора информации и «промывания мозгов». В конечном счете любая «гиперсистема», даже самая идеологизированная, помогает движению к потребительскому миру без политики и идеологии своей растворяющей границы, унифицирующей политикой проникновения и контроля. Но этот союзник скоро станет лишним – логика освобождения от мобилизующих ценностей и размывания солидарности будет продолжать вести дальше, пусть и не всегда по кратчайшему прямому пути. «Гиперсистема» все равно должна декларировать какую-то идеологию, какие-то ценности, она не может обосновывать подчинение центру силы, только потому, что он силен. А это так или иначе конфликтность, даже в так называемом «однополярном» мире. Неотъемлемая сторона «гиперсистемы» - военно-политическое могущество. Такое могущество, хотя бы в целях поддержания исправности «машины», должно периодически проявляться – и в виде «мягкой силы», и в виде прямых военных действий. А это опять-таки конфликтность, которая мешает потребителю потреблять все больше, разрушает инфраструктуру. Значит, и гиперсистема должна быть размыта в качестве самодовлеющего центра силы. Сегодня иногда кажется, что такие центры силы поставили крупные корпорации на службу своей политике. Но важнейшей практической задачей государства, обеспечивающей ему успех на других фронтах, все больше видится поддержка развития «своих» корпораций. «Для современной промышленной политики (имеется в виду политика государства. – К.А.) экономически развитых стран характерно отсутствие жестких отраслевых приоритетов, что стало следствием прежде всего высокодиверсифицированной структуры бизнеса, - пишет руководитель Центра промышленных и инвестиционных исследований Института мировой экономики и международных отношений РАН Владимир Кондратьев. - Поэтому в качестве главного адресата промышленной политики все чаще выступают сформировавшиеся в той или иной стране корпоративные структуры. Именно здесь во все возрастающей степени концентрируются ресурсы общенационального развития: профессиональные кадры (маркетологи, топ-менеджеры), управленческая компетенция, передовые технологии и финансовые ресурсы». Поскольку государственная мощь оценивается прежде всего с точки зрения экономической и технологической конкурентоспособности, такому сращиванию интересов государства с интересами бизнеса сегодня не находят альтернативы. «Глобальная конкурентоспособность ассоциируется в первую очередь с деятельностью крупных, как правило, транснациональных корпораций», - пишет автор. В условиях, когда другие крупные корпорации и банки пользуются поддержкой «своих» государств, «твои» корпорации и банки без такой поддержки просто не выдержат конкуренции со всеми вытекающими последствиями для экономики страны. Это хорошая иллюстрация действия стихии предпринимательства-потребления, которая оттесняет на обочину или загоняет в подчиненное положение тех, кто не готов следовать в русле трендов, работающих на ее совокупный интерес. В нынешнее кризисное время роль государства снова в некоторой степени возрастает по отношению к стихии рынка. Но какое это государство? Государство, поддерживающее и подпитывающее корпорации, чтобы использовать их для решения государственных политических задач? Или поддерживаемое и используемое корпорациями как институт формирования и переформирования необходимой для них среды деятельности и страхования корпораций от краха на средства налогоплательщиков? Есть отчетливый симптом: уже сегодня ни действующие, ни потенциальные центры «гиперсистем» не могут предложить внятную и убедительную идеологию, какой раньше были династическая, религиозная, коммунистическая, демократическая. Неолиберальный и неоконсервативный варианты обоснования политики «Запада» переживают очевидный кризис. О глобальных идеологиях других центров силы говорить не приходится, в лучшем случае они исчерпываются лозунгами борьбы против «Запада» и его идей. В любом случае желательно обойтись без конспирологии и демонизации - это только затрудняет понимание процесса, тренда. Увеличение прибылей, создание мира, где это можно делать наилучшим, беспрепятственным образом – это не «заговор», а естественный интерес финансово-промышленных корпораций и мира предпринимательства в целом. Полный контроль над миром во имя унифицирующих проектов социальной инженерии – естественный интерес центров силы «гиперсистем». Борьба «коллективной личности» за суверенитет, власть и ресурсы – естественный интерес этнонаций. До поры до времени было легко критиковать акторов последних двух типов: обращаясь в одном случае к опыту этнических преследований и «чисток», в другом - к опыту советского и американского глобальных проектов. Сейчас первые последствия движения к бесконфликтному и благополучному потребительству кое-где уже налицо, и мрачные перспективы процесса вырисовываются все более отчетливо. Невольно напрашивается вывод, что конфликтность и борьба на самых разных полях, в первую очередь на политическом, необходимы и человеку, и обществу, как средство против размывания солидарности и деградации «атомарной» личности. (Продолжение следует) Карен Агекян, Главный редактор журнала «Анив»

Armenia Today

Captcha
Content Management Powered by CuteNews


Armenia
General Info
History
Literature
Maps
Names
Phone Codes
Photo Gallery
Religion
Shrjadardz
Web Cam
Search Hayastan.com
 
Hayastan.com
Web

 
© 2001-2013 Hayastan.com

 
about us advertise with us guest book become sponsor contact us